Я сидел в этом проклятом театре на первом ряду, сняв пиджак, ослабив узел галстука, расстегнув верхние пуговицы белоснежной рубашки, и смотрел на сцену, на которой сидела она.
Она курила терпкие вишневые сигареты, предоставляя мне возможность запивать их аромат крепким черным кофе. Нуарная роскошь ее абсолютно закрытого черного платья контрастировала с кокаиново-белой кожей и подсвеченными софитами клубами дыма.
Она молчала. Я ждал.
Она курила. Я любовался.
Я любовался не ею самой, а изяществом дыма и ее левой рукой, в которой была зажата сигарета. Да, она была левшой.
Я знал, она намеренно тянет время, не желая говорить мне ни слова. Не знаю, о чем она думала. Из глубокого разреза ее платья была видна кружевная резинка чулка.
Пожалуй, она просто издевалась надо мной, испытывая мое терпение. Актриса. Что с нее взять? Примадонна всегда. Даже, когда просто сидела на краю сцены.
Впрочем, я полагаю, она раздумывала, как вырвать из меня роль Катарины в "Укрощении строптивой". Способов она знала немного, да и догадывалась, что я знаю их все, и теперь соображала, какой из них придется мне по вкусу. Пожалуй, я задавался тем же вопросом. Какой?
Напрашивался дурацкий ответ: мне достаточно было любоваться ею. Я поймал себя на том, что я перешел на наблюдение ее самой, ее выставленных напоказ стройных ног, классических туфель на высоких каблуках, замысловато уложенных длинных каштановых волос, сигаретного дыма. В этом было пошлое, маниакальное удовольствие от собственной неподвижности.
Она меня поняла. Я угадал ее мысли.
Она достала из пачки очередную сигарету и, робко мелькнув огоньком зажигалки, вернулась в первоначальную позу. Я налил еще кофе.
Интересно, чья возьмет? Мы слишком долго прожили вместе, чтобы однозначно ответить на этот вопрос. Впрочем, на ответ у нас были половина ночи, полпачки вишневых сигарет и бесконечное количество кофе.